Charkow-43

Хотя и были мы в тылу

Войска Воронежского фронта, развивая стремительно наступление, 13 февраля 1943 года освободили город Обоянь, а 16 февраля — Харьков. Части 6-й армии успешно продвигались на запад. Первая застава 92-го пограничного полка находилась на самом правом фланге армейской полосы. Неожиданно мы получили распоряжение срочно прибыть на командный пункт полка в село Черкесско-Лозовая, что в десяти километрах севернее Харькова.

Трудно сказать, чем вызывалось такое приближение первой заставы к штабу. Все это время мы, как правило, находились на значительном удалении даже от командования батальона. А тут вдруг вызов в штаб полка. Известно было, в период наступления объем выполняемых нами задач увеличивался. В составе дивизий прорыва, например, начинали действовать оперативные группы полка. Они создавались для захвата документов разведывательных и контрразведывательных органов врага, личного состава разведшкол, выполнения других специальных заданий и входили в города с передовыми наступающими подразделениями. Не предстояло ли заставе стать подобной оперативной группой? Так, строя различные предположения, я шел вместе с бойцами через села и перелески теми же дорогами, по которым отходил в сентябре 1941 года.

В один из дней мы оказались в маленькой деревушке. Она мне запомнилась еще во время нашего отхода с границы. И тогда военный вихрь обошел деревню стороной, и сейчас село миновали бомбежки и артиллерийские обстрелы. Только вот новый оккупационный порядок не миновал. Около двух лет глумилась, лютовала фашистская администрация над селянами. Едва застава расположилась на привал, как бойцов тут же окружили люди. Они [210] заглядывали солдатам в лица, словно не веря, что пришло освобождение. Стали рассказывать об угнанных в Германию, о том, как обирали их дочиста гитлеровские оккупанты. Оказалось, что все села были обложены налогами, нужно было сдать столько-то мяса, шерсти, яиц, хлеба. Налог был введен даже на кошек и собак.

— Хуже, чем при царе или при помещике, было, — жаловались сельчане. — При помещике-то хоть не все отбирали, а тут как саранча: то дай, то положь, а нет — разговор короткий, изобьют или угонят на чужбину, а то и расстреляют.

Не было конца расспросам. Как-то живут сейчас люди на советской территории? Какие вышли новые законы да положения? Есть ли льготы или помощь тем семьям, у которых отцы или сыновья на фронте? Мы отвечали, что знали. И видели, как светлеют лица людей, как начинают они улыбаться, словно рождались заново. Приходила вера, что ненавистных захватчиков разобьют, а в их села вернется Советская власть. Своя, народная власть, которая уж никого не даст в обиду.

Жители села трогали руками полы наших добротных полушубков и с крестьянской обстоятельностью оценивали их, радуясь тому, что так тепло одеты советские бойцы.

— В такой-то шубе и валенках никакой мороз не страшен. А нам-то два года кричало фашистское радио, что Красная Армия раздета и разута да еще что остались в ней одни старики.

Бойцы отвечали:

— Сами видите, как мы одеты и обуты. «Старики», правда, среди нас есть. Однако молодых большинство.

Было замечено сельчанами, что в основном молоды призванные в армию бойцы и что выглядят они хорошо, здоровы, жизнерадостны, готовы бить «германцев» до конца.

В начале января 1943 года в Красной Армии произошел переход на новую форму одежды. Были введены новые знаки различия, погоны. Это было сделано в духе лучших традиций русской армии. Сельчане, помнившие старую форму, удивлялись и с любопытством смотрели на наши погоны. Один старичок, долго набиравшийся храбрости, подступил ко мне вплотную и, покашляв в кулак, спросил:

— А как же теперича вас величать? Ну, их-то, — он кивнул на бойцов, — видать, как было в старой армии, солдатами. А вас — господин поручик, что ли? [211]

Я улыбнулся:

— Форма, отец, существа не изменила. Были товарищи и товарищами остались. Вот он, — я указал на Гончарова, — политрук заставы, лейтенант, а я, ее командир, старший лейтенант.

Провожали нас тепло. Горячо напутствовали не давать покою «супостатам», мстить им за поруганную землю, непременно дойти до Берлина и тогда только возвращаться домой.

Подобные встречи были у нас еще не раз. Но чаще вместо сел и деревень мы видели пепелища, скелеты печей или вызывавшие жуткую тоску торчавшие над землей трубы. По развалинам бродили одичавшие кошки и собаки. Иногда вдруг из заснеженных обломков в какой-нибудь деревне поднималась крышка и из чернеющей дыры показывалась голова человека — старика, ребенка или женщины. Бойцы развязывали вещевые мешки и отдавали свою пайку изголодавшимся людям. После таких встреч солдаты обычно становились хмурыми, неразговорчивыми. Ведь у многих из них по ту сторону Днепра где-то так же жили под фашистским сапогом семьи.

Помню, мы решили заночевать в одном селе. Посмотрел я на карту — 280 дворов. Пришли — три разрушенных дома. От остальных ничего не осталось. Спалили гитлеровцы деревню дотла. Ни одного человека не отыскали мы. Так и не узнали, какая трагедия случилась в селе.

Жгучую ненависть к врагу вызывали картины разрушений, рассказы о зверствах гитлеровцев, массовых расстрелах, поголовном уничтожении советских людей. Многое из того, о чем мы раньше читали в газетах, листовках или слышали по радио, теперь видели собственными глазами. Последствия фашистской оккупации, результаты «нового порядка» на временно захваченной врагом территории предстали перед нами наяву. Нас встречали осиротевшая земля, людское горе.

Это видели все советские воины, проходившие по освобожденной земле. Видели огромные масштабы разрушения и уничтожения. Сегодня известны точные цифры и факты. Только в Белоруссии оккупанты убили 2 миллиона 200 тысяч человек, уничтожили 430 000 домов, 7000 школ, библиотек, больниц. На Украине они убили 4 миллиона советских граждан. В Российской Федерации — 1 миллион 700 тысяч. Хотели убить больше, но не успели.

На освобожденной территории проходил набор в Красную Армию. С огромным желанием шли служить молодые [212] люди, которые на собственном опыте убедились, что у них есть что и кого защищать. Политуправление нашего Воронежского фронта в те дни обратилось к молодым воинам со специальной листовкой. «Товарищи бойцы! — говорилось в ней. — Вы — очевидцы чудовищных зверств и насилия немецких палачей. Многие из вас сами пережили все ужасы фашистского ига. У одного немцы расстреляли отца, брата, близкого товарища. У другого гитлеровские бандиты убили родную мать, обесчестили любимую жену, а сестру увезли в проклятую Германию. У третьего сожгли дом, отняли скот, выгребли хлеб, обрекли семью и малых детей на голодную смерть.

Это они — фашистские грабители — разрушили и сожгли прекрасный старинный русский город Воронеж...

Это они — подлые разбойники — грабили и разорили население Советской Украины, Воронежской и Курской областей.

Это они убивали и насильничали в Харькове, Курске, Белгороде, Чугуеве, Льгове, расстреливали и вешали на столбах сотни и тысячи наших отцов и братьев.

У кого из вас не сжимались кулаки при виде этих гнусных злодеяний? У кого не обливалось кровью сердце? Кто из вас не говорил грозных слов мести: «Обождите, варвары! Придет время, и мы за все отомстим вам!»

Это время пришло. Теперь вы в рядах Красной Армии. Родина дала вам в руки оружие. Теперь у вас есть чем мстить проклятым гитлеровцам, есть чем бить их.

Так обрушьте же всю силу этого оружия на головы презренных бандитов! Мстите им беспощадно. Бейте их без промаха. Излейте в бою всю силу своей ненависти. Отомстите за все муки и страдания ваших жен, матерей, детей.

Будьте храбры и дерзки в наступлении, стойки и упорны в обороне. Сражайтесь, не щадя своей крови, не щадя своей жизни. Пусть ни один гитлеровец не уйдет из-под вашего смертельного удара».

И советские воины показывали образцы храбрости и мужества, беззаветной преданности Родине, любви к своему народу. Они шли в бой, презирая смерть. Именно в те февральские дни 1943 года все мы узнали о героическом подвиге Александра Матросова, заслонившего амбразуру вражеского дзота своим телом в бою за деревню Чернушки. На его подвиге, на подвиге десятков и сотен других бойцов и командиров мы воспитывали пограничников.

Отходя, враг оставлял в нашем тылу свою резидентуру. Приходилось выявлять и ликвидировать ее. В соответствии [213] с директивой главной квартиры командующего немецкими войсками на Восточном фронте гитлеровские оккупационные власти использовали в период оккупации в качестве ставленников и пособников немецкого фашизма бывших белогвардейцев, националистов, кулаков, изменников Родины, уголовников. Это отребье в той или иной мере помогало тайной полевой полиции, жандармам, местным комендантам получать разведывательные данные о прифронтовой полосе, изыскивать необходимые ресурсы для германской армии, выявлять коммунистов, партизан, семьи военнослужащих Красной Армии.

8 февраля 1943 года была задержана агент немецкой разведки «Б», работавшая при штабе немецкой дивизии. Она выявляла коммунистов, партизан, военнослужащих Красной Армии, лично выезжала на розыск советских летчиков, сделавших вынужденную посадку. Агент передала немецкой разведке список, в котором значились имена 28 партийных работников и партизан. При отходе немцев она была оставлена с целью шпионажа.

Но были и другие встречи. С нашими советскими людьми, что, оставаясь на временно оккупированной территории, не пошли в услужение к врагу, а действовали, как подсказывала им совесть, сердце советского патриота. Мы встречались с партизанами, подпольщиками, партийными и комсомольскими активистами, которые по своей доброй воле, как могли, боролись с врагом, не страшась смерти.

Однажды вечером мы оказались в саду дачного поселка в нескольких километрах от Харькова. Большинство дач пустовало. Только в нескольких домах в окнах мерцали огни. До Черкесско-Лозовой было еще далеко. Бойцы приустали, да и пора было подумать о ночлеге.

Подозвал Городнянского:

— Проверьте, товарищ старшина, что это за дома, можно ли в них расположиться на ночь.

Через десяток минут Городнянекий вернулся и доложил:

— Есть один дом. Правда, будет тесновато. Но чисто. Да и жильцы приглашают, говорят — для всех места хватит.

Мы прошли в сад. Неподалеку от калитки виднелось большое одноэтажное деревянное почти квадратное здание с множеством дверей и сплошной террасой. Вошли в него. Разместились по комнатам. Вышло по два-три бойца на каждую комнату. В одной обосновались мы с политруком Гончаровым. Старшина Городнянский принес ужин. Вошла [214] хозяйка, женщина лет сорока. Согрела чай. Мы сняли куртки, сели за стол. Женщина долго рассматривала нас, а потом спросила:

— Вы медики?

— Нет, — отозвался я. — Я командир, а он политрук. А у вас что, болен кто-нибудь?

— Да нет, — сказала женщина, — такие петлицы, как у вас, до войны носили пограничники. Но ведь пограничники служат на границе. А тут фронт. Вот я и подумала, что медики. У них тоже петлицы зеленые, только чуть темнее.

И она умолкла. На лицо ее легла печать раздумья.

Мы поняли, что женщина что-то хотела сказать, но не решилась. Я продолжил разговор:

— А у вас кто-то служил на границе?

— Нет, — ответила она и опять задумалась.

Я сказал, что мы с политруком войну встретили на западной границе. Отходили через эти места. Теперь идем снова к родным заставам.

— Вот как, — удивилась женщина. И призналась: — До войны я работала в Харьковском пограничном училище. Сколько мы провожали питомцев этого училища на границу... — И посмотрела на меня, потом на политрука: — Из вас случайно никто не учился в нашем училище?

— Нет, — ответил я, — Иван Иванович стал офицером в войну, а я кончал Саратовское пограничное училище.

Женщина присела и стала рассказывать о черных днях фашистской оккупации. Я понял, как у нее наболело на сердце. Потом спросил:

— Почему же вы не эвакуировались с училищем?

— О, это вопрос сложный, — произнесла женщина. — Можно ли об этом рассказывать? Да и кто мне поверит, кроме того человека.

— Кто этот человек?

— Он работал у нас в училище. Когда фронт приблизился к Харькову, он сказал мне: «Вы уроженка Белгорода, езжайте туда. Там к вам придет наш человек и скажет, что вам необходимо делать в тылу врага». — Она подлила нам чаю и продолжала: — Время шло, ко мне никто не приходил. Я решила вернуться в Харьков в надежде встретить знакомых людей. Но жить было не на что, и я устроилась работать в саду. Немцы открыли в этом здании «контору» по переработке фруктов. Они консервировали яблоки, груши, сливы. Рабочие, которые исполняли эту работу, через три-четыре месяца куда-то исчезали, а вместо них прибывали новые. Это показалось мне подозрительным. [215] Тогда я познакомилась с одним из вновь прибывших. Он работал в канцелярии. Мой знакомый сказал, что это вовсе не контора по переработке фруктов, а филиал разведшколы немцев. Я собрала много материала об этой разведшколе и о тех людях, кто учился в ней. Посоветуйте, как мне найти того товарища, который оставил меня в тылу врага.

— Да, — заметил я, — это интересно. Но человека, что оставлял вас в тылу, найти в данной ситуации довольно сложно. Да и жив ли он? Вот что я вам посоветую. Нам надо уходить. Но вслед за нами сюда придут сотрудники территориальных органов государственной безопасности. Расскажите все им.

Женщина поблагодарила нас и ушла. А я лежал и думал об этой мужественной патриотке, которая сама себе поручила и выполнила сложное разведывательное задание, рискуя жизнью. Сведения, которые она собрала о гитлеровской разведшколе и о тех, кто учился в ней, пригодятся нашим чекистам. Не помню имени этой женщины. Но и сегодня вспоминаю о ней, советской гражданке, выполнившей свой долг в тылу врага.

Так неожиданно мы побывали на территории одной из разведывательных школ, готовившей агентов, с которыми нам все это время приходилось бороться, с кем еще предстояло бороться до конца войны и после нее.

Утром мы продолжали свой марш. Прошли Холодную гору и оказались на северной окраине Харькова. А во второй половине дня прибыли в село Черкесско-Лозовую. Оно лежало в глубокой лощине вдоль берега замерзшей реки. В центре на небольшой площади возвышалось здание школы. Тут размещался штаб полка. Я доложил командиру полка полковнику Блюмину о прибытии и о ночевке в бывшей немецкой разведшколе. Он сделал пометку об этом на листе бумаги, а потом спросил, как мы дошли, каково самочувствие людей, настроение. Затем показал телеграмму, в которой начальник войск охраны тыла Воронежского фронта предписывал нашему полку выйти на рубеж Нижняя Сыроватка — Новая Водяга. Командный пункт полка расположить в городе Красный Кут.

Помолчав, Блюмин добавил:

— Части Красной Армии подходят к Днепропетровску. С каждым днем увеличивается участок, охраняемый полком. Резервный батальон уже задействован. Теперь я вашу заставу вывел в резерв. Завтра утром к вам в подчинение перейдут саперный и учебный взводы, с которыми вы и должны [216] убыть в Красный Кут. Подготовьте там место для расквартирования штаба полка. Мы тронемся вслед за вами. — Блюмин достал карту, показал ее мне: — Здесь расчет на марш, маршрут движения. Готовьте людей.

Выступили на рассвете. Исходный пункт — город Дергачи прошли в назначенное время. Потом выбрались на шоссе Харьков — Богодухов. На обочинах его валялась подбитая вражеская техника. Особенно ее было много в районе Ольховатки, где шли самые жаркие бои. Накренившиеся, с развороченными боками танки, разбитые орудия, обгоревшие машины всех марок Европы — все это теперь застыло, остановилось, бездействовало.

Ничто так не радует бойца на фронте, как поверженный враг. Только тот, кто пережил трудное лето сорок первого, кто стоял и выстоял против гитлеровских танковых лавин, мог по достоинству оценить все то, что теперь происходило на советско-германском фронте. И хотя нам приходилось не раз отступать и отходить, терять дорогих людей, драгоценную технику и сейчас, но уже ничто не могло изменить общего хода событий, заглушить победную песню, звучавшую в душе. Проходя мимо подбитых вражеских боевых машин, мы не без гордости смотрели на них. Взгляды бойцов словно бы говорили: «Ну что, не по зубам оказались просторы России? Не на тех напали...»

Слышались и реплики:

— А здорово им дали наши артиллеристы.

— Знай наших...

В середине дня мы сошли с шоссе на проселок и лесом напрямик двинулись к Красному Куту. Стемнело. Впереди послышался лай собак. Головной дозор доложил, что лес кончился, видны дома. По расчетному времени это и должен был быть Красный Кут. Расположив людей на опушке леса, я с дозорными прошел к домам начинавшейся здесь улицы. Сержант Шкуро постучал в окно крайнего дома. На стук никто не ответил. Тогда Шкуро настойчивей забарабанил по стеклу. Скрипнули половицы. Кто-то вышел в сени и, не открывая двери, спросил:

— Чего надо?

— Свои, не бойтесь.

Дверь приоткрылась. Я осветил фонарем стоявшего на. пороге старика.

— Скажи-ка, отец, в городе наши есть?

— Нет, — отозвался старик хриплым голосом, — вы будете первыми. [217]

И он пригласил нас в дом. Мы узнали, что немцев в городе нет, но есть местная полиция. Немецкий комендант находится на сахарном заводе.

— Далеко это отсюда?

— Да километров пятнадцать, пожалуй, будет.

— А солдат там много?

— Сказывали, с десяток, может, чуток больше.

— А знаете, где на вашей улице живет полицай?

— Знаю.

— Тогда вот что, отец, одевайся, пойдешь за ним и скажешь, что у вас в доме остановился немецкий офицер, пришла, мол, какая-то их часть, требуют полицая.

Старик ушел.

Мы расположили вокруг дома отделение сержанта Векшина, а старшину Городнянского с тремя бойцами оставили в сенях. Они пропустили, как было условлено, возвратившегося старика, а полицейского схватили и отобрали у него оружие.

Ни жив ни мертв стоял он посередине комнаты, не понимая, что произошло, но чувствуя, что случилось непоправимое.

— Ну что, господин полицейский, давайте будем знакомиться.

Он вытянулся, руки по швам. Мелкая испарина покрывала его лицо. Заниматься полемикой нам было некогда, сразу приступили к делу.

— Знаешь, где живет начальник полиции?

— Знаю.

— Хочешь искупить свою вину перед советским народом?

— Да, — заверил полицейский.

— Тогда слушай. Пойдешь сейчас к начальнику и скажешь, что на вашей улице расположилась прибывшая немецкая часть, ее командир остановился у тебя в доме, а его вызывает к себе. Веди начальника полиции в свой дом, да не вздумай шутить.

— Все сделаю так, как вы сказали, — залепетал полицай.

— Ну, тогда пошли.

Полицейский довел нас до своего дома, открыл дверь. В нескольких комнатах было чисто прибрано, но пусто. В кухне на столе стояла начатая бутылка водки и закуска.

— Где семья?

— Я не здешний, не краснокутский. [218]

— Ну ладно, беги за своим начальником.

Полицейский убежал, а мы стали ждать его возвращения. Сдержит свое слово негодяй или поднимет шум? С улицы донесся приглушенный говор, заскрипел снег под ногами. Две тени приблизились к дому. Городнянский крикнул:

— Хальт!

Не успел начальник полиции опомниться, как его уложили на снег и обезоружили.

Так по одному мы собрали к полуночи всю немецкую администрацию города в управлении полиции. По сути, это был дом начальника полиции — какое-то здание, превращенное им в личный особняк и управление полиции одновременно. Добра в доме было много. Обосновывался начальник краснокутской полиции, чувствовалось, надолго. Грабил людей основательно. Тут было и пианино, и мебель красного дерева, и ковры, и посуда. Всего в избытке. Полицейские сидели съежившись, не смея открыть рта, как сидят преступники, пойманные с поличным. Пропитое, обрюзгшее лицо начальника полиции выражало растерянность. Заплывшие жиром глазки его бегали, в них отражался страх, растерянность, досада: как это его взяли, обхитрили, обвели вокруг пальца.

Пока Джамолдинов допрашивал этих мерзавцев, мы занялись немецким гарнизоном на сахарном заводе. От полицейских стало известно, что гарнизон состоит из двенадцати гитлеровцев. Посоветовавшись с Гончаровым, решили на ликвидацию послать старшину Городнянского. Такой выбор оказался не случайным. Старшина был опытным пограничником. Службу свою в погранвойсках начал в 92-м Перемышльском пограничном отряде. В первый же день войны вступил в бой, бил фашистов на Сане. Не раз прорывался из вражеского окружения. Был волевым, храбрым командиром, остроумным, смекалистым бойцом. Внешне Городнянский походил на чистокровного арийца, к тому же неплохо знал немецкий язык. Однажды политрук Гончаров рассказал мне, как при выходе из вражеского окружения в начале войны старшина Городнянский надел мундир немецкого ефрейтора, сел на мотоцикл, пристроился к колонне немцев и разведал маршрут для выхода комендатуры.

Не пришлось старшине Городнянскому увидеть день окончательного разгрома фашизма. В апреле 1945 года он был откомандирован в разведроту 24-й стрелковой дивизии и вскоре пал смертью храбрых буквально за несколько [219] дней до конца войны. Было это в Чехословакии. Батальон, которым я к тому времени командовал, совершал марш. У небольшого чехословацкого села мы сделали привал и тут увидели на пригорке наших солдат, устанавливавших четырехгранные столбики со звездами на свежевырытых могилах. Нас невольно потянуло туда. Как обидно погибнуть в самом конце войны! Хотелось отдать последние почести тем, кто пал в одном из завершающих боев при освобождении чехословацкой земли от коричневой гитлеровской чумы. Каково же было мое изумление, когда на одном из памятников я увидел фотографию старшины Городнянского. От волнения никак не мог прочитать под ней надпись. Спросил хоронивших:

— Это старшина Городнянский?

— Да, — ответил сержант из похоронной команды, — это командир взвода нашей разведроты. Наш взвод первым ворвался в это село. Вон там, на высоте, у фашистов был дзот и пулемет, они не давали полку продвигаться по дороге, а горы мешали обойти это место. Командир взвода повел нас в атаку. Мы уничтожили дзот, но гитлеровская пуля оборвала жизнь нашего командира...

Мы дали троекратный прощальный залп старшине первой заставы Городнянскому и павшим вместе с ним его боевым товарищам и пошли дальше на запад.

Вот кто в начале марта 1943 года был послан с отделением сержанта Пугачева на полицейских лошадях на сахарный завод, чтобы уничтожить немецкую комендатуру. Пограничники подъехали к заводу часа в четыре утра. Городнянский прихватил с собой отделение сержанта Пугачева и первого взятого нами полицейского. Расположив людей у проходной, сам с полицейским подошел к двери.

— Ну, полицай, стучи.

На стук ответили по-немецки заспанным голосом:

— Кто там есть?

— Господину коменданту срочный пакет от начальника полиции.

У двери послышались шаги. Потом открылся дверной волчок. Увидев лицо знакомого полицейского и пакет в его руке, немец открыл дверь. Через мгновение часовой неподвижно распластался на полу.

Отделение сержанта Пугачева вместе со старшиной Городнянским проникло на завод, окружило здание, где размещались гитлеровцы, и блокировало его. В окна полетели гранаты. Потом автоматным огнем бойцы прочесали [220] комнаты. На все это ушло несколько минут. С немецким гарнизоном было покончено.

Утром к нам стали подходить граждане города. Узнав-, что вся полиция арестована и начальник полиции в руках у пограничников, которые в Красный Кут как с неба свалились, люди стали рассказывать о том, что творили в городе прислужники фашистов. Особенно гневно они выговаривали главарю полицейских:

— Ну что, гад, запасся добром на всю жизнь? Ты же говорил, что немецкий порядок на советской земле установлен навечно. Что скажешь теперь? Что скажешь, когда тебя будут вешать на осине?

Прослышав, что в городе объявились советские бойцы, из леса пришли к нам несколько партизан. Вот их-то я и попросил отконвоировать немецких прислужников в Харьков, в военную контрразведку. Партизаны передали полицейских по месту назначения.

Два дня мы пробыли в Красном Куте, готовя помещение к приходу штаба полка, разбираясь с отдельными лицами, выполнявшими ту или иную работу у гитлеровцев, искали тайных агентов, беседовали с населением. Людям было возвращено отобранное у них имущество. Непривычным для них казалось, что наконец-то можно снова ходить по улицам не оглядываясь и говорить то, что у тебя на уме, без опаски. Город Красный Кут, стоявший посреди лесного массива в стороне от больших дорог, ожил.

А штаб полка не подходил. Зато справа и слева стала слышна артиллерийская канонада. Тогда этому трудно было дать объяснение. Лишь много лет спустя, перелистывая страницы одного архивного дела, я прочитал донесение командира батальона: «Командиру 92-го погранполка, 3.3.43 г. 20.00. Выйти на рубеж по приказу не могу, противник на некоторых участках перешел в контрнаступление. Командир 3-го батальона Пашков».

Мы были в первом батальоне, но нашелся именно этот документ. Суть же была одна. На фронте что-то произошло. А получилось тогда следующее. Гитлеровское командование, перегруппировав силы, создало юго-западнее Харькова мощный кулак, превосходивший наши наступавшие войска на этом направлении. Немецкие войска перешли в наступление. Если бы не были так растянуты тылы и коммуникации Воронежского фронта и не столь измотаны в непрерывных наступательных боях соединения и части, противник не имел бы здесь значительного успеха. Но в этой обстановке советские войска с большим трудом [221] сдерживали бешеный натиск врага. 6-я армия, в тылу которой мы находились, вынуждена была отойти к Харькову.